«Юность я провёл в неформальной тусовке. Это были 1990-е, появилась масса книг, музыки, кино – вся альтернатива прошла сквозь меня. В Курском педагогическом университете, где я учился, сложилась хорошая компания: музыканты, художники. Мы выступали, делали фестивали. Со многими дружим до сих пор. Думаю, что друзья – это отражение внутреннего мира, и их отсутствие тоже показатель.

Я искал себя во множестве книг и идей, нужно было сориентироваться. Мелькали и восточные, и эзотерические тексты, но отклика у меня не вызвали: слишком кручёно. Я сомневался, что Бог будет столь сложными словами говорить с людьми, если хочет, чтобы его услышали.

В 27 лет я прочитал Евангелие и увидел в этом истину. Интересно устроенный текст: первый уровень простой и доступный, понятный каждому. Но есть куда нырять, можно погружаться бесконечно долго. Это меня и потрясло: в Евангелии нет предела. Вот это – разговор Бога.

В 29 лет я поступил в семинарию в Белгороде и летал на крыльях от счастья. При этом я своеволен, и, хотя это был осознанный выбор, пришлось ломать себя, встраиваясь во внутреннюю дисциплину. Мы жили в общежитии, в гигантской келье по 25 человек, с двухъярусными кроватями. Это настоящая семья, я приобрёл близких друзей.

После года в семинарии предложили работу воспитателя в православной школе в Подмосковье. Там я трудился десять лет и закалился в своём выборе окончательно. У меня был разнообразный преподавательский опыт, например год в школе в Тикси, за Полярным кругом. Сейчас продолжаю учиться: заочно оканчиваю московскую духовную академию.

Были моменты, когда я очень измучивался в таком ритме. Но именно на пике возможностей происходят важные откровения, поэтому считаю, что нужно бежать из зоны комфорта. Когда ты валяешься и ленишься, Господь не явится. Может, за этим люди ходят в горы, в сложные походы.

Я трепетно отношусь к музыке. В школе с ребятами мы делали радиопрограмму, где, например, рассказывали о рок-музыкантах, которые пришли к Богу. Нормально отношусь ко всяким коллаборациям, когда используют духовные тексты в роке или электронике, если это сделано уважительно и со вкусом.

Примерно в 40 лет я ощутил, что не знаю, как дальше развиваться, куда двигаться на духовном пути. В это время растерянности, сомнений мне предложили постриг. Это была моя сердечная мечта, но в то же время считал, что не достоин. Я знал монахов, и это люди запредельные, с другой планеты – а тут я, простите, со свиным рылом в калашный ряд.

Я был исключительно счастлив. Два года провёл в Холковском монастыре, потом стал монахом в миру. Сейчас служу в храме иконы Божией Матери в Шебекино, снимаю квартиру неподалёку.

Еда монаха очень простая, без мяса. Трижды в неделю – постные дни без молочного. Здесь необходим здравый смысл: не нужно умирать с голода, если нет другой еды, кроме мясного. Допустим даже алкоголь: у монахов есть вино. Господь не ставит запретов: «Человеку всё можно, но не всё ему полезно», – говорит апостол Павел. Нужно быть осознанным, различать, что полезно, как этим пользоваться. На пути развития лишнее само отваливается.

Когда я хожу по улице в облачении, люди не обращают внимания, не отвечают на приветствие, стесняются. Замечают только пьяницы и дети.

Я согласен с тем, что в монастыре человеку легче быть духовным, чем в миру: вся среда к этому располагает. Есть люди, не готовые к действию мира: у них нет защитного механизма против его влияния и их легко втянуть в вещи, которые приносят только сердечное расстройство. Им необходим наставник.

Предостаточно людей, которые передумывают быть монахом. Ритуала выхода из монашества как такового нет. С возрастом человек может испугаться старости, одиночества. Это страшно, когда ты один и никому не нужен. Пока работаешь, суетишься, вроде всё нормально, а стоит остановиться – подступает страх.

Я понял, что нужно находиться в настоящем моменте, не в прошлом или будущем. Даже если ты сейчас оказался на обочине – не сопротивляйся, прими реальность, извлеки максимум из этого момента. Счастье – быть полезным, нужным другим людям. Не мир нужно спасать, а с себя начинать, учиться быть хорошим человеком.

Отношения церкви и государства – сложный и болезненный момент. Я сейчас выскажу только своё мнение: государство не должно вмешиваться в эти вещи. Церкви нужно быть на расстоянии. Нельзя законами защищать чувства верующих. Взять секты: я против них, но я и против подобных методов (речь о преследовании некоторых религиозных течений – прим. ред.). Следующие, при желании, будем мы. Я против тюремного заключения для людей, которые совершают оскорбительные выходки. Это глупость и невежество, наказать их нужно, но не тюрьмой».

Алла Фомкина, 33 года:

«Мои родители выросли в советское время, то есть люди абсолютно светские. Но я с детства помню, что мама была старостой храма, восстанавливая его. Я крутилась рядом, пока шли работы, и у меня хорошие воспоминания об этом периоде.

Примерно лет в 20 начала читать священные тексты, ходить в церковь, интересоваться ритуалами. А привела меня к этому несчастная любовь. Так часто бывает.

Казалось, что я что‑то делаю неправильно, захотелось изменить свою жизнь. Я тогда хипповала, каталась автостопом. Съездила в несколько паломнических поездок. Компания подбиралась хорошая, мы были новичками в этом деле, у каждого своё прошлое. Услышанное ложилось на неокрепшую душу, удивляло, казалось откровением.

Я попробовала погрузиться – вдруг это и есть мой путь? На неделю поехала в Рыльск и жила там как трудница. Работала по хозяйству, жила в общежитии… В итоге вернулась к учёбе, решив, что это не для меня. Однако я продолжила читать Библию, соблюдать посты и ходить в общину.

У меня появились новые друзья и завязались любовные отношения, но, увы, тяжёлые, созависимые. Если человек молод или психически неустойчив, легко потеряться. Со своими вопросами обращалась к разным священникам, и только отец Сергей Дергалёв, кандидат наук, человек, глубоко изучающий психиатрию, смог объяснить, что происходит. Я убедилась, что священнику крайне важно иметь образование в других областях, дабы не терять здравого смысла.

Родители очень переживали, потому что я ударилась в православное сектантство. Фанатизм – это вера без любви. Так получилось и у меня: приверженность внешним атрибутам, постам, на этом фоне куча комплексов, самобичевание. Христианин должен быть радостен, но за этой одержимостью формой можно радости так и не увидеть.

Я зависла, нужны были радикальные действия. Бросила работу, дом, отношения и в глубокой депрессии уехала в Москву. Там я попала в сестричество во имя Игнатия Ставропольского. Официально это не монастырь, но живут там по монастырскому уставу. Я давно хотела именно сюда: духовник сестричества Сергий Рыбко сам выходец из неформальной среды и очень глубокий, демократичный человек. Он миссионер, поклонник музыки, много общается с молодёжью (на территории одного из подворий есть рок-клуб).

Сестричество живёт на самообеспечении: зарабатывает издательским делом, строительными проектами, сельским хозяйством, иконописью. Я устроилась в редакцию, выпуская детские книжки и календари, жила на подворье как трудница и внимательно наблюдала и внутренне примеряла на себя жизнь монахини: соблюдала устав, молилась, выполняла послушания.

Сестёр было около 30 человек, жили в кельях по одной. Это, по сути, общежитие: общий душ и туалет на этаже, трапезная. Утро начинается с литургии в 6 утра, затем у каждого своё послушание: работа в мастерской, по хозяйству, службы. День расписан по минутам, свободного времени мало. Дисциплина строжайшая, как в армии. Это закон муравейника: чтобы он жил, все должны выполнять свои обязанности.

Интернет в свободном доступе, по праздникам допускалось вино, иногда трудникам предлагали медовуху. Нас обеспечивали всем необходимым, болезные сёстры выезжали на лечение и отдых в санатории, на юг.

Обстановка в сестричестве очень тёплая, по‑настоящему семейная. Так, наверное, бывает не везде, но у нас было дружно. Это очень важно, потому что монахиня уже не может завести ребёнка, создать семью, а только изредка встречается с родственниками.

Большинство сестёр прожили там с молодости, по 20 лет. Думаю, они по‑другому уже не могут, будет крайне сложно социализироваться в миру. Эдакий синдром Робинзона.

Можно ли передумать? Это не приветствуется, но люди свободны, никто никого не держит. На моей памяти одна из сестёр покинула обитель: они с работником сестричества полюбили друг друга и создали семью.

Через три месяца я поняла, что жизнь и быт монастыря мне не подходит, строгая дисциплина не для меня. При этом ещё четыре года проработала в издательстве. Это была самая классная работа в моей жизни! Сотрудники глубоко верующие, но светские. Там моё сектантство стало излечиваться, я, наконец, начала радоваться жизни и верить в Бога с любовью, а не из страха.

Нередко уход в монастырь, особенно по молодости, – это побег от ответственности, от неустроенности в жизни, от растерянности, как и в моём случае. Часто среди трудников встречаются бездомные люди, алкоголики и наркоманы, которые стараются таким образом решить свои проблемы. В идеале же монашество должно быть уделом зрелых, осознанных людей, которые идут туда не скрыться от враждебного мира, а из искренней любви к Богу».

Игумен Иннокентий, 44 года:

«Я родился в Рязани, там учился и служил, а три года назад стал духовником Тихвинского женского монастыря, который мы общими силами и восстановили. Я принял монашество 20 лет назад, до этого был мирским священником, звали меня отец Дмитрий.

Родители были далеки от этого: как и многие советские люди, не отрицали, но и в храм не ходили. Мой образец для подражания – бабушка, она прожила духовно богатую жизнь. У неё было 34 внука и правнука, 67 лет трудового стажа, но она всё успевала. Отдыхом для неё была смена деятельности.

Когда бабушка заболела, я поехал в деревню присмотреть за хозяйством. Познакомился с девушкой, поженились. В деревне молодёжи мало, только те, кто приезжает на лето, всё сплошь комсомольцы да пионеры. Друзей близких не было. Местный храм посещали пожилые люди, и батюшка попросил помочь по быту – что‑то помыть, покрасить, а у меня характер безотказный, согласился. Мы с ним много беседовали, так постепенно и влился. Литературы у меня не было, лишь несколько страниц из служебника на старославянском.

Я не особенно размышлял о правильности выбранного пути: было просто некогда думать о таком. Молодая семья, восстановление храма – передо мной стояла задача, и я её выполнял. Работали всем миром: бабушки работали, кто‑то жертвовал деньги, кирпичи брали, разобрав по разрешению старые склады.

С чего вы взяли, что кто‑то выделяет на храмы деньги? Это миф и очень большая редкость. Всё делается на пожертвования, и большая удача, если спонсор найдётся. Исключения составляют только некоторые исторические здания.

Спустя десять лет я остался один и принял постриг, решив служить Богу и людям. Когда в твоём совете, внимании и поддержке нуждаются, это много значит. Спустя годы моя мама тоже стала монахиней и живёт здесь же.